Конец власти. От залов заседаний до полей сражений, от церкви до государства. Почему управлять сегодня нужно иначе - Мойзес Наим

Если XXI век и готовит какую-то пока неявную опасность для демократии и свободного общества, то она исходит скорее не от признанных жупелов нынешнего (Китай) или вчерашнего (радикальный ислам) дня, а изнутри сообществ, в которые пробралось отчуждение. Для примера обратимся к усилившимся общественным движениям, отражающим или использующим протестные настроения, – от новых ультраправых и ультралевых партий в Европе и России до Движения чаепития в США. С одной стороны, каждое из этих растущих течений есть показатель упадка власти, ведь они не имели бы того влияния, если бы не падение стен, ограждавших истеблишмент. С другой стороны, изначальное недовольство, которое они канализируют, происходит в значительной мере от отчуждения, когда исчезают из вида привычные знаки порядка и экономической стабильности. И их поиски ориентиров в прошлом – ностальгия по Советскому Союзу, прочтение американской конституции в трактовке XVIII века, продвигаемое персонажами в костюмах той эпохи, проповеди Усамы бен Ладена о возрождении халифата и пеаны Уго Чавеса Симону Боливару – показывают, насколько пагубным и деструктивным может быть упадок власти, если мы не сможем приспособиться к нему и направить его на благо общества.

Глава 11

Власть распадается. Что теперь? Как быть?

Первый и, возможно, самый важный вывод из этой книги – неотложная необходимость по-новому думать и говорить о власти.

И для начала стоило бы по-новому расставить акценты в рассуждении о том, как меняется власть, каковы ее источники, кто ею обладает, кто ее лишается и почему. Многих перемен, которые влечет за собой упадок власти, мы не можем предвидеть, но можем усвоить новое понимание, дающее максимальный простор для маневра, чтобы успешнее планировать будущее и свести к минимуму влияние опасностей, о которых мы сейчас говорили.

Следует понимать, что последствия упадка власти для того будущего, которое сегодня видит большинство ученых, общественных деятелей и крупных политиков, оказались не менее ошеломительными, чем для любой другой области.

Посмотрите, насколько бессвязным и неполным стал господствующий дискурс. Возьмите, например, международные отношения, и в частности спор о том, какая страна будет доминировать в XXI веке: США или Китай? Новые рынки? Нет ни одного? В деловой сфере одна школа комментаторов говорит о консолидации, олигархии и упрочении власти мировой корпоративной – и особенно финансовой – элиты, между тем как другие не менее настойчиво толкуют о гиперконкуренции и разлагающем воздействии новых технологий и бизнес-моделей. Подобным образом и в религиозной картине современного мира кого-то глубоко тревожат фундаментализм и нетерпимость, а другие наблюдатели отмечают здоровые признаки консолидации масс, способствующей либерализации, смягчению нравов и мирному сосуществованию.

Полярными мнениями забиты книги на полках книжных магазинов, страницы газет на всех языках, и, разумеется, особенно броско подают их телеэфир и социальные сети. И все эти теории и мнения верны. По крайней мере, сторонники каждой из них могут привести свой набор фактов и свидетельств, чтобы убедительно и глубокомысленно обосновать занимаемую позицию.

В самом деле, поразительно, насколько несходны мнения о том, в каком направлении меняется наш мир, и к каким угрозам нам следует готовиться, и тем более – как на них отвечать. При всем необъятном объеме данных и пестроте мнений, имеющихся на сегодня, у нас нет надежного компаса – четкой концепции, которая помогла бы понять смысл перемен, происходящих во всех областях жизни, все больше и больше переплетающихся между собой. Никакая стратегия на будущее не сработает, если не предложит глубокого понимания тех превращений, которые происходят с властью, и их последствий.

Последствия упадка власти многогранны и существенны. Но увидеть их и внедрить в картину мира и в менталитет тех, кто принимает решения – в семьях ли, в президентских дворцах, в правлениях компаний, – не получится, пока мы не сформируем новый дискурс, учитывающий, что происходит с властью сейчас.

И первый шаг к созданию нового дискурса о власти – это выход из лифта.

Выйти из лифта

Разговор о власти до сих пор по большей части строится весьма традиционно и потому часто оказывается опасно устаревшим. Наглядный пример – поныне сохраняющееся преобладание лифтового мышления: озабоченность тем, кто едет вверх, а кто вниз – какая страна, город, отрасль, компания, политик, делец, религиозный лидер или мыслитель набирает влияние, а кто или что его теряет. Лифтовое мышление лежит глубоко в основе нашего стремления ранжировать и определять первых. В нем причина привлекательности спортивных турниров и рысистых бегов.

Разумеется, в любой момент можно ранжировать соревнующихся субъектов по их возможностям, мощи и достижениям. В конце концов, государства мира действительно соперничают между собой, и такие факторы, как объем производства, сеть военных баз и вооружение, численность населения, площадь территории, владение технологиями и т. п., часто служат для оценки и ранжирования. Но картина, которую они дают, мимолетна – выдержка этого снимка все короче и короче – и, хуже того, непоказательна. Чем больше мы сосредоточиваемся на рангах, тем выше риск не заметить или недооценить, насколько упадок власти ослабляет все соперничающие партии, не только те, которые явно находятся в упадке, но и те, что идут на подъем.

Многие китайские писатели и ученые рассуждают о подъеме Китая, то же самое пишут о своих странах русские, индийцы и бразильцы. Европейцев же заботит растущая маргинализация их континента в геополитической игре. Но основная масса “лифтерских” разговоров происходит в США, где аналитики неустанно обсуждают, окончателен ли закат страны, поправим ли, временен ли или вовсе иллюзорен. Другие аргументированно теоретизируют о “подъеме остальных” и переходе к миру “многополярной” геополитики{368}.

Авторы многих книг, анализируя размывание власти, вызванное умножением стран, способных влиять на положение в мире, также не затрудняются покинуть лифт или шагнуть за пределы схемы, в которой главным действующим лицом и предметом изучения выступает национальное государство. Известный теоретик международных отношений Чарльз Купчан утверждает, что “никакая единая модель или сила не придет на смену западному порядку. XXI век не будет принадлежать Америке, Китаю, Азии или кому бы то ни было. Мир будет ничьим. Впервые в истории он станет системой взаимных зависимостей – но без общего центра тяготения и без мирового жандарма”{369}.

Того же мнения придерживается бизнес-консультант и писатель Ян Бреммер, который вводит термин “Go: мировой порядок, при котором ни одна страна либо длительный союз стран не может взять на себя роль лидера”{370}.

И оба этих автора вторят Збигневу Бжезинскому, который утверждает, что “мы вступили в постгегемонистическую эру”, подразумевая под этим, что в ближайшем будущем ни одна из стран не сможет оркестровать мировой порядок в той степени, в которой это делали в прошлом некоторые из великих держав{371}.

Трудно со всем этим не согласиться, и в пятой главе мы разбирали те многочисленные силы, что объединяются против постоянного господства одной нации и государства. Но фокусируя оптику на национальном государстве – даже если мы доказываем, что ни одно из таких не сможет распоряжаться общемировыми делами, – мы нерезко видим другие силы, по-своему перекраивающие эти дела: упадок власти во внутренней политике, в бизнесе и в остальных сферах.

Усложнить жизнь “непроходимым упрощенцам”

Второе важное следствие такого анализа – наша возросшая уязвимость перед аморальными идеями и аморальными вождями. Одним словом, покинув лифт, нужно на все смотреть скептически, особенно на современную разновидность буркхардтовских “непроходимых упрощенцев”.

Упадок власти обильно удобряет почву для демагогов-провокаторов, которые, эксплуатируя разочарование людей власть имущими, обещают перемены и пользуются той неразберихой, которая начинается, когда появляется все больше действующих лиц, голосов и планов. Растерянность от перемен, которые приходят слишком быстро, слишком разрушительны и отменяют былую определенность и прежние способы решения задач – а это все последствия революций множества, мобильности и ментальности, – немало помогает деятелям с аморальными идеями. Крупные банкиры, что выдвигали под видом оригинальных решений порочные финансовые схемы, американские политики, обещавшие ликвидировать бюджетный дефицит, не поднимая налогов, и, на другом конце спектра, французский президент Франсуа Олланд, решивший обложить доходы богатых неслыханным налогом в 75 %, – это лишь несколько примеров. Апостолы информационных технологий, которые верят, что цифровые “примочки” сами по себе решат ныне не решаемые проблемы человечества, тоже склонны к излишне бравурным заявлениям и в итоге тоже оказываются “непроходимыми упрощенцами”.